Кто такие либералы и есть ли они в российской политике?
В последние годы многие термины утратили смысл. Применимы ли и к кому понятия «левые» и «правые», «либералы» и «консерваторы»?
В политическом языке путинской России самые разные слова изменили свое значение на противоположное или вовсе его потеряли. А сильнее прочих пострадало, пожалуй, слово «либерализм». На ток-шоу ругают прозападных либералов из пятой колонны, подразумевая едва ли не всех критиков действующей власти оптом. Лидер КПРФ Геннадий Зюганов требует к ответу либералов, окопавшихся во власти. Анатолий Чубайс время от времени выступает с покаянными речами, рассказывая, что и он, и коллеги его, «либералы из девяностых», не учли в свое время тяги общества к патернализму.
Недавно президент Сбербанка Герман Греф словно бы для того, чтобы показать, что и Зюганова не боится, и настроений Чубайса не разделяет, заявляет в открытую: «Я либерал, и мне не стыдно себя признать либералом. Я абсолютный либерал в экономике». А вот Владимиру Жириновскому, напротив, настолько стыдно, что на одном из последних съездов его партия приняла решение — бренд сохранить, но от расшифровки названия отказаться, потому что словечко «либеральная» окончательно себя дискредитировало.
Давайте попробуем разобраться все-таки, кто они — эти самые либералы, которых ненавидят, обличают и винят во всех бедах нынешней России.
Отцы-основатели
Отцом либеральной идеологии чаще всего называют английского философа Джона Локка. В своем сочинении «Два трактата о правлении» (1690 год) он сформулировал основные принципы, с которыми и современные либералы, во всяком случае, большая их часть, скорее всего, спорить не станут.
Локк в рамках полемики со своим старшим, и тоже великим современником Томасом Гоббсом, предположил, что настоящая основа стабильно существующего государства — это свободные граждане. У человека, писал он, есть естественные права на жизнь, на личную волю и на частную собственность. Человеку нужны экономическая свобода («воля», как красиво сказано в старом русском переводе), а также интеллектуальная «воля», включая «волю к совести». Государство возникает как средство защиты естественных прав от разнообразных угроз: сильные ведь обязательно попытаются отнять права у слабых. А чтобы государство не сделалось узурпатором, власть делится на три ветви: законодательную (это двухпалатный парламент), исполнительную (это король) и «союзную» (это правительство, которое ведает вопросами войны, мира и внешней политики). Суверенитет народа при этом выше суверенитета государства.
Локк говорил: «Народ имеет право восстанием положить конец наглости нарушителей общественного договора». И хорошо, наверное, что он говорил это в Англии в XVII веке, а не в современной России, — у нас он после таких слов вполне бы мог оказаться экстремистом со всеми вытекающими последствиями.
Термина «либерализм» он, кстати, не употреблял, но именно эти его идеи легли в основу либеральных политических учений.
По-своему идеи Локка развивал Иммануил Кант. Он учил: у человека есть одно главное естественное право — право быть свободным. Человек не может быть средством, но только целью. А отсюда уже вытекает право сопротивляться несправедливости.
Упомянем еще Алексиса де Токвиля, автора знаменитейшего труда «Демократия в Америке» (1831 год). Демократия, считает Токвиль, парадоксальным образом усиливает диктат государства, потому что массы равнодушны к политике и заинтересованы в патернализме. Результат — сокращение пространства свободы личности. Он предлагает решение — надо как можно активнее втягивать «широкие массы» в политические дела. Опыт и просвещение не гарантируют, конечно, того, что они смогут осознать ценность свободы, но другого шанса просто нет.
Левые и правые
Конечно, до великих революций конца XVIII века все это было, скорее, интеллектуальной игрой. Исключение, разумеется, Англия, где в парламенте споры либералов-вигов с консерваторами-тори шумели примерно тогда же, когда Локк писал свои «Два трактата». Виги бились за расширение свобод, представители земельной аристократии из тори — за сохранение (то есть в некотором смысле, консервацию) статус-кво.
Все изменилось после революций в Америке и во Франции. Франция надолго стала законодательницей политических мод на материке. Собственно, мы ведь до сих пор пользуемся терминами «правые» и «левые» для обозначения политических позиций, потому что в послереволюционном парламенте справа сидели монархисты, а слева — сторонники резкого изменения существующего строя.
Девятнадцатый век стал веком постепенного вовлечения масс в политику. Всех, кто боролся против отживших свое средневековых политических структур, зачисляли в либералы, их противников называли консерваторами. Консерватизм как самостоятельная идеология оформился как раз в качестве реакции на ужасы, кровопролитие и террор французской революции. Среди его отцов — англичанин Эдмунд Берк и сардинский дипломат Жозеф де Местр.
Но, разумеется, тогда же или даже чуть раньше начались дискуссии внутри либерализма, расколовшие его изнутри. Советская школа не вовсе безосновательно рассказывала учащимся об ужасах капитализма: в XIX веке хозяева обходились с рабочими без особой сентиментальности. Возник вопрос: должно ли государство защищать права трудящихся, ограничивать продолжительность рабочего дня, вводить минимальный размер оплаты труда?
Классические либералы считали, что нет, это ограничивает «экономическую волю». Так они оказались правыми, и, как ни странно, в некотором роде, — консерваторами. Часть либералов пришла к выводу, что да, иначе не соблюдаются права большинства. В зависимости от того, насколько сильным представляется допустимое вмешательство государства в дело защиты прав, распределились по шкале политических оценок и различные течения, выросшие из либерализма — левые либералы, социал-демократы, социалисты и, наконец, коммунисты, отрицающие частную собственность и ратующие за тотальный контроль государства во всех сферах.
Наш, кстати, главный коммунист верил, что как только трудящиеся обретут избирательные права, они станут «решительными противниками какой бы то ни было узости, ограниченности, половинчатости, трусости либерализма».
Новые веяния
ХХ век, век крови и двух мировых войн, породил нечто в прежней политике невиданное — тоталитаризм. Самая знаменитая книга о противостоянии либеральной демократии тоталитарным системам — «Открытое общество и его враги» Карла Поппера (1945 год). Характерно, что эта книга стала одним из первых изданий фонда Сороса на русском языке в позднеперестроечные годы.
Для того чтобы разобраться, за что борются современные европейские либералы и в чем нерв актуальной политической дискуссии, глянем на состав немецкого Бундестага. В правящей коалиции, которая формирует правительство, — блок ХДС/ХСС и партия СДПГ.
ХСС — умерено правые консерваторы, которые ратуют за сильное государство, гарантирующее соблюдение прав и свобод граждан, свободный рынок и внятную систему ценностей, основанную на христианском учении. Кроме того, они — федералисты, а в идеале, пожалуй, и всю Европу хотели бы видеть обширной федерацией. Собственно, поначалу, после войны, они главную свою задачу видели в противостоянии популярным тогда левым — социал-демократам и коммунистам.
ХДС изначально были левее, они едва ли не с момента основания пытаются примирить идеи свободного рынка и социальной защиты обездоленных. Кроме того, активно интересуются темами, которые в последние десятилетия стали вотчиной левых, например, экологией. До последнего времени ХДС был главным защитником мигрантов в Европе, что не очень устраивало ХСС, и дело едва не дошло до раскола блока. Однако сменившая Меркель на посту лидера ХДС Аннегрет Крамп-Карренбауэр сменила также и риторику: обещает «разумный пограничный контроль», быстрое выдворение тех, кому отказано в праве на убежище, и обязанность служить в армии для тех, кто такое право получил. Таким образом, ХДС с конца 2018-го тоже заметно поправел.
Третий член правящей коалиции — социал-демократическая партия Германии, имеющая богатейшую историю, в ней начинали Август Бебель и Вильгельм Либкнехт, ее критиковал Карл Маркс, еще в XIX веке она была, пожалуй, самой влиятельной левой партией в Европе. Сейчас в программе партии — снижение налогов для малоимущих, для них же — разнообразные бонусы и дополнительные выплаты. Государство, считают в СДПГ, должно активно вмешиваться в экономику, стимулируя развитие высокотехнологичных отраслей, связанных с защитой окружающей среды, решить проблему с зависимостью от импортной нефти и окончательно победить безработицу, а также вкладывать средства в развитие системы бесплатных школ и детских садов, доступных для всех. В общем, это типичные для современных европейских левых взгляды. Однако и правые либералы (ХСС), и левые либералы (ХДС), и умеренные левые (СДПГ) умеют, пусть не без проблем, между собой договариваться. Особенно если появляется общий для всех враг.
А общий враг — это самая популярная из оппозиционных партий, «Альтернатива для Германии». Она начиналась в 2012 году с группы выходцев из ХДС, объявивших себя евроскептиками. Однако постепенно центр их интереса сместился на антимигрантскую риторику. В АДГ считают, что малообразованные и культурно-чуждые мигранты стране не нужны. С правых позиций критикуют они и социальные программы, утверждая, что слишком много денег, которые могли бы достаться коренным немцам, тратятся на выходцев из других государств, не желающих ассимилироваться. Сравнительный успех АДГ на выборах —часть общеевропейского тренда.
Собственно, победа Дональда Трампа в Америке — свидетельство того же тренда. Американские демократы (то есть левые либералы, а то и социал-демократы) готовы причины этой победы искать где угодно, хоть в происках русских хакеров, лишь бы не признавать, что дело, возможно, в провале их собственной политики.
Взлет новых правых — свидетельство, возможно, того, что старая система политических координат дает сбой и все меньше подходит для описания новой реальности. Новые правые предлагают простые ответы, чреватые взрывом межнациональной розни, а то и войной, и начинают выигрывать.
Несостоявшееся государство
Но где на этой путаной политической карте находятся наши звезды и лидеры? Вопрос непростой и упирающийся, кстати, в один из споров, которые велись еще в девятнадцатом веке. Что важнее — свобода или собственность? Что первично — экономическая свобода или политическая?
Принято считать, что официальная, разрешенная, так сказать, политика в России — фикция, скучный театр. И если попытаться разложить системные партии по традиционной шкале — слева направо — в этом лишний раз убеждаешься. Слева, вроде бы, должны быть коммунисты, но они — одновременно и про коммунизм, и про советскую империю, и про святую Русь, кресты-купола. Левые консерваторы, левые охранители всего и сразу. Оксюморон. Единороссы не раз объявляли себя центристами, но понятно, что это — партия одобрения решений любого начальства. А кто справа? ЛДПР, видимо. Партия из четырех букв и одного человека, который мешает националистические лозунги с дичайшим левым популизмом, заведомо лишая свои речи смысла.
Конечно, вплоть до конца девяностых ситуация выглядела немного по-иному. Одна из появившихся тогда политических партий «Яблоко» сейчас воспринимается, скорее, как раритет, предмет из антикварной лавки, а откровенный вождизм и вера Григория Явлинского в собственную непогрешимость и вовсе завели «Яблоко» в тупик, но при этом в идеологической последовательности ни партии, ни лидеру не откажешь. Это стремление отстаивать гражданские свободы в политике и сочетать свободный рынок с социальной защитой населения. «Яблоко» — едва ли не единственная из российских партий, которую можно поместить на привычную политическую карту. Левые либералы или умеренные эсдеки.
Союз правых сил был, конечно, во многом искусственным, создавался из технологических соображений, но с точки зрения экономики это был последовательный, честный правый проект, а по мере того, как его вытеснили в оппозицию, определился и с отношением к политическим свободам. СПС был к моменту ликвидации право-либеральным проектом.
Принято также считать, что настоящая политика — это дело вождя, его ближних, серых пиджаков из администрации, и еще более серых пиджаков из ФСБ. Настоящие хозяева к идеологическим выкладкам относятся как к инструменту, а политику понимают совсем просто: как сохранение личной власти любой ценой. Системным либералам отведена роль людей, озвучивающих непопулярные экономические решения. Это, вроде бы, и есть ответ на вопрос о собственности и власти: политических свобод в России, конечно, немного, но зато экономикой мы рулим как истинные либералы! Вот только либерализм этот почему-то и начинается, и кончается на сворачивании социальных программ (вспомним пенсионную реформу). И вовсе не покушается на права государства творить в экономике все, что взбредет настоящим хозяевам в голову.
В обществе сильнее прочих запрос на справедливость, понимаемую как необходимость жестоко покарать разнообразных воров и негодяев, отправив их в тюрьму, а их имущество — забрать в бюджет. Поэтому и Навальный, который, конечно, хочет успеха, затевает проект с Народным профсоюзом и теряется, когда ему задают вопросы идеологического плана (как Ксения Собчак в свое время) о том, кто он, «левый» или «правый».
Те же, кто пытается здесь и сейчас, игнорируя реальность, держаться позиций классического либерализма, рано или поздно договариваются до идей абсолютно людоедских. Ну, как Юлия Латынина, к примеру: «Кто должен голосовать? Мне очень нравится простая формула, к которой, надеюсь, человечество придет (или, скорее, вернется) через пару десятков лет. Избирателем должен быть тот, кто платит хотя бы на грош больше налогов, чем получает дотаций».
Свободы нет и собственности нет. Такой вот получился русский ответ на старый вопрос. Если вдруг случится какое-то будущее здесь, строительство политической системы можно смело начинать с нуля.
